Весенним солнцем это утро пьяно,
И на террасе запах роз слышней,
А небо ярче синего фаянса.
…
О, сердце любит радостно и слепо!
И радуют пестреющие клумбы,
И резкий крик вороны в небе черной,
И в глубине аллеи арка склепа.
Я находилась тогда в том возрасте, когда даже самые хорошенькие молодые девушки непременно полагают себя дурнушками, и была, увы, подвержена этому отравляющему чувству даже больше других. В то время мне и в голову бы не пришло счесть красивой ни одну из тех деталей моего облика: ни темно-пепельные волосы, при свете дня порой отливавшие теплым каштаном, ни черты лица – тонкие и строгие, ни бесстыдно пылающие на щеках веснушки.
И я не знаю, как смущение не помешало мне быстро даже для замкнутого пансионского мирка стать близкой подругой светлой зеленоглазой девочке.
Мы нередко гуляли вместе по маленькому саду под меркнущим, холодеющим небом, рассказывая друг другу о своих забавных детских тайнах, обсуждая немногочисленные школьные события или вспоминая о доме.
Сидя на местной достопримечательности – поваленном дереве, опаленном давно прошедшей бурей – она говорила, по-детски болтая ногами, что-то о планах отца, о надеждах матери, об «интересных кандидатах» и «недавних гостях» - никогда не называя имен. Она вздыхала о том, как жаль, что когда-то скончались оба ее младших брата – эта проклятая скарлатина! – ведь иначе отец бы не расстраивался и не говорил так страшно и серьезно, что она – его единственная надежда когда-нибудь вверить эту чудесную землю в хорошие руки.
Она говорила об этом спокойно, почти буднично - для нее все это пока оставалось лишь чем-то абстрактным, холодным и далеким, бесплотными разговорами, увещеваниями и мягкими намеками в беседах с матерью. С годами ее рассказы налились подробностями, именами, фамилиями, громкими званиями… осязаемыми чувствами.
Я не сразу заметила, как одно имя стало мелькать чуть чаще в ее историях, ворохом привезенных с летних каникул. Вернее, сперва это был лишь титул – холодный титул, только отмеченный отблеском отстраненного восхищения. Затем обыкновенное имя стало застенчиво следовать за уважительным «сэр» - незадолго до того, как начало предваряться непременной приставкой «милый». Сухие фразы, больше напоминавшие краткие заметки нерадивого путешественника, сменялись рассказами о лодочных прогулках, поездках в театр (двухкратных!) и даже совместном визите на великолепные скачки (одном).
Как ни странно, именно тогда я, наконец, вспомнила, где же встречала ту почтительную фамилию. Она не раз мелькала в перехваченных мною дома газетах – в манящей среди малопонятных новостей колонке светской хроники. «Молодой наследник…баснословное состояние…похвальное уважение к традициям… недавно вернулся из круиза… прием, на который было, по скромным подсчетам нашего корреспондента, потрачено… прекрасная коллекция фламандских мастеров эпохи Ренессанса… появился в обществе, сопровождая леди N… правдивы ли слухи о помолвке?...».
Умом я безусловно понимала, что даже провинциальные сплетницы, привыкшие замечать в свои монокли мельчайшие чужие пороки, не нашли бы здесь повода для осуждения. Даже если оставить в стороне привязанности и нежные чувства, то для маленькой джентри подобный брак – если бы он, конечно, состоялся – стал бы редчайшим шансом и головокружительным взлетом. Разум же и подсказывал мне, что я должна непременно радоваться за подругу…
Однако в сердце тем временем зрела глухая, горькая обида. Ведь… ведь… и предзакатный, золотой, сумеречный час, и кроткие чайные розы, склонившиеся в саду, и ветер, приносящий волнующий аромат полыни с дальних полей и нашептывающий нам невиданные мечты – ведь это же все наше, только наше! А теперь будет другая жизнь, и другие цветы, и чужие клятвы…так ведь не должно, не должно случиться! Так правильно, но так не должно быть…
И дни текли ровной сероватой рекой, превращаясь в недели. Недели складывались в месяцы, месяцы – в годы. Были изучены, исхожены вдоль и поперек все уголки школьного сада, рассказаны и узнаны все секреты, заучены, приняты к сведению и чрезвычайно аккуратно обойдены все правила. Стала заметна пробивавшаяся сквозь юношескую угловатость робкая красота вчерашних застенчивых одноклассниц, места привезенных из дома кукол и плюшевых медведей под их подушками заняли фотокарточки столичных актеров, оперных теноров и почему-то австрийского кронпринца.
А я все так же бежала после занятий на встречу с ней, точно тоскующая возлюбленная – на тайное свидание, словно терзаемая странным голодом.
Нашим временем был сладкий предзакатный час, когда воздух наливался загустевшей янтарной жарой, а тени точно вбирали в себя черноту, вытягиваясь и заостряясь. Мы сидели вместе на траве, подмяв жесткие юбки, и блаженно щурились, глядя на пылающее уходящее солнце. Я всегда любила сумерки – в них была какая-то щемящая неопределенность, недосказанность, словно трепет неясного предчувствия или красота неоконченной поэмы.
Мы не всегда разговаривали или смеялись, вспоминая что-то, казавшееся удивительным и забавным лишь нам двоим – порой она просто с наслаждением вытягивалась на мягкой лужайке, подставив лицо меркнущим лучам, а я гадала, с упоением выискивая тысячи смыслов, значений и глубин ее звенящего молчания, и мне казалось, что мы говорим друг другу невыразимо больше, чем за все часы бесед, облеченных в материальные неповоротливые слова.
Сперва я думала, что это, должно быть, не так странно – или, во всяком случае, не совсем уж удивительно: гложущая тебя тоска во время даже самой короткой разлуки с дорогой и близкой подругой, глухая ревность, если она предпочитала твоему обществу чье-то еще; я с усердием страстной мученицы выискивала в ее глазах и словах доказательства своей для нее незначительности – всякий резкий ответ казался мне знаком обиды или злости, любое затянувшееся молчание или рассеянная фраза невпопад – признаком скуки. После я самозабвенно казнила себя, прощала ей не нанесенные обиды и несуществующее равнодушие, и готова была вытерпеть унижения, выдуманные или подлинные, единственно ради того, чтобы не расставаться с ней.
«Однако», - говорила я себе позже, чувствуя, как с бегом времени растут в душе, точно сумеречные тени, тревожные и смутные сомнения – «Все это можно объяснить, если задуматься. Мы ведь близкие подруги… и, позвольте, она же очень дорогой мне человек… разумеется, мне было бы больно потерять ее. Конечно же, мне нравится быть с ней рядом – слышать ее, видеть ее, чувствовать, даже закрыв глаза в дрожащей тишине, что она рядом. Я люблю перебирать ее волосы, лежать вместе с ней в пушистой траве, держать ее в объятиях в страшные грозовые ночи… но ведь, кажется, многие подруги делают так. И что же?».
Да, я часто любовалась ей – смотрела на солнечные блики, в яркий день текущие расплавленным золотом с ее волос, на мягкий изгиб шеи, когда она не была спрятана за жесткий воротник форменного платья. Вечером, в полумраке сонного дортуара, сквозь темное сплетение полуприкрытых ресниц – чтобы не вызывать, как это было не раз, недоуменные взоры - я жадно скользила взглядом по очертаниям тела, робко проглядывавшим сквозь белую сорочку.
Моя жизнь была тогда разлинована непреложно, четко, незыблемо – на утренние молитвы и воскресные проповеди, на доносившиеся сверху вниз осуждения и похвалу, на дурные и благие поступки, на позволительные мечты и недостойные желания, с которыми, естественно, надлежало бороться. И, невзирая на то, что мне и в голову бы не пришло задать кому-то вопрос о природе своих странных чувств, я внутренне понимала, догадывалась, что в моем давно определенном, выверенном мире они были даже не неправильны – они лежали где-то далеко за гранью. Их истоки таились в расстилавшемся за ней таинственном мраке, скрывавшем часть жизни, бывшую для меня сладкой пугающей тайной.
Благодаря ей же я полюбила и неизменные воскресные походы в местную часовню – ветхую, обветренную, увитую пыльным высохшим плющом, похожую отчего-то на маленькую приземистую старушку, смиренно вяжущую в уголке грубую пряжу с начала времен. Моя подруга неизменно сидела на первой скамье - прямо передо мной, прямая и светлая. Утренние лучи солнца, свежие и юные, уже заглядывали в уединенный полумрак часовни сквозь старинные, недосягаемо высокие витражи, и те наливались тогда ярким светом и жизнью. Преломляясь в их причудливых разноцветных стеклах, каждый луч рассыпался по каменному полу, стенам, чинному алтарю тысячью бликами. Эти блики – плотные, ослепительно-рыжие – заливали ее руки, скользили по шее, танцевали на волосах. И в тот миг – да простит меня достопочтенный отец Эверетт, едва ли он поощрил бы такие мысли юной своей прихожанки! – она казалась мне прекрасней и ближе всех небесных созданий, глядящих на нас с фресок.
***
Комната пронизана солнечным светом, и пылинки искрами кружатся в льющихся сквозь окно лучах.
Ее волосы вьются и пылают золотыми нитями, растрепанным венцом обволакивая голову. Она стоит, раскинув руки, перед старым зеркалом и смотрит на нечто бесформенное и белоснежное, пеной густых кружев расплескавшееся по кровати.
Я сижу на убранной постели и тихо радуюсь, что наши соседки наконец-то убежали наслаждаться погожим воскресным днем.
- Помоги мне, – просит она, не глядя на меня. Я, вздохнув, подхожу, и мои руки привычно берутся за завязки корсета подруги.
- Нет-нет, еще… еще немножко… - она закусывает губу, но проходит еще немало минут, прежде чем она вымолвит спасительное «Хватит».
- Так, надеюсь, достаточно? – мои руки обвиваются вокруг ее талии, проводят по оплетавшим спину узелкам, под которыми даже сквозь ткань чувствовалось несказанное напряжение.
Она бледней, чем обычно, но, кажется, весьма довольна, и с победительной гордостью оглядывает полученную безупречную осанку и тончайшую талию. «Я прекрасна, не правда ли?» - читается в прищуренных глазах жадный вопрос. «Ты прекрасна», – успокаивающе киваю я.
Грубоватое кружево корсажа ложится на ее спину, оплетает плечи, обтягивает грудь. Девушка вскидывает голову, пока ее пальцы справляются со злосчастными пуговицами, и еще раз внимательно оглядывает себя – примечая, должно быть, на сей раз и гордую грацию белой шеи, и волнующую прядь, выбившуюся из строгой прически и маняще горящую теперь на тонком виске.
Я помогаю ей влезть в платье, небезосновательно опасаясь, что она в нем утонет, и не без труда начинаю справляться с многочисленными завязками и крючками. Неловко заведя руки за спину, она тоже пытается мне помогать. Когда, наконец, с делом покончено, мы обе облегченно выдыхаем. Моя маленькая подруга с неловким кокетством склоняет голову набок, прикрывает глаза, нарочито медленно оправляет складки наряда, проводит языком по спело-малиновым губам - точно наслаждаясь неясным чувством пробуждения некой восхитительной сущности, какой-то извечной, древней, неназываемой власти, скрытой от нее доселе.
- Зачем ты привезла это платье с собой? Ведь ты все равно не сможешь никуда надеть его. Даже для рождественского ужина это слишком…слишком. – слова, крутившиеся в голове давно, теперь кажутся кощунством.
- Мама не стала следить... а я очень хотела показать его тебе. Тебе ведь нравится? – шепчет она, все еще пребывая в сладостном упоении.
Я безмолвно киваю.
- В меня можно… можно было бы влюбиться… такой? – ее вопрос, будто бы небрежный и общий, конечно же, скрывал под собой некие вполне определенные события и, должно быть, более чем определенное имя.
- В тебя можно было бы влюбиться любой. – уклоняюсь я.
- Нет-нет, скажи мне…
«Скажи мне, что я хороша, что я достаточно хороша! Скажи, что меня можно полюбить, что меня можно желать, что я достойна этого, что я достойна… достойна…»
Ее глаза пылают, как живые огни.
- Конечно же, милая. – говорю я, подходя ближе, глядя в то же зеркало чуть повыше ее плеча, едва не прижимаясь щекой к ее щеке – Конечно, можно…
--------
Прошу прощения за то, что объявляю перерыв так рано - литературная часть уже в наличии, но в связи с некоторыми проблемами фотографа продолжение, скорее всего, отложится до сентября, а выкладывать текст без фотографий я бы не хотела
Ну... можете посмотреть на это с другой стороны - у меня будет достаточно времени для того, чтобы написать побольше
